С Толиком мы жили, что называется, дверь в дверь: он, как по лестнице подниматься, — налево, я — направо. Но я обычно поднимался быстрее, а Толик за 10 ступенек трижды отдыхал — в начале, в середине и в конце. Ростом и весом мы были примерно равны, однако Толику почти ежедневно доводилось перетаскивать на себе груз одежды эквивалентный мешку картофеля. Толик в полном снаряжении сам напоминал картофелину, большую и бесформенную.
Поскольку я всего на два месяца старше Толика, при его рождении присутствовать не мог, и все же я уверен, что первое, о чем сказала тетя Ира, впервые увидев сына, было: «Срочно одеть!». С тех самых пор она свято соблюдала традицию запечатывать Толика в несколько слоев различных тканей. Их неподъемную конструкцию гордо венчал красно-белый шерстяной капор с длинным хвостом-кисточкой, который тетя Ира умудрялась дополнительно заматывать на детской шее, вынуждая Толика дышать через раз. Таким образом помимо теплового удара его регулярно преследовал страх удушения, но капор он не разматывал и даже куртку расстегнуть не пытался, потому что был хорошим сыном. А мне он приходился лучшим другом. И я терпел его неуклюжую походку в зимнее время и тугоухость, поскольку под капором, шарфом и капюшоном слышно было еще хуже, чем если залепить уши пластилином и нырнуть на глубину.
Кстати, примерно так мы с Толиком играли в водолазов. Мы не нашли глубины более впечатляющей, чем в ванне. Забирались туда, Толик мастерил из пластилина надежные затычки, мы сажали прищепки на носы, надевали очки тети Иры и ползали по дну, периодически поднимая большие пальцы вверх. Этот жест Толик подсмотрел в какой-то передаче по телеку про подводный мир. Сказал, так все водолазы делают. Вот мы и не отставали.
Для полного сходства мы однажды решили включить воду. И все было зашибись ровно до того момента, как вода начала подниматься. Бравый Толик воткнулся башкой в загадочную морскую пучину, очевидно, разыскивая там сокровища, но уже через секунду вынырнул и истошно верещал как потерпевший кораблекрушение. На крик прилетела тетя Ира, раздала порцию лещей каждому водолазу в отдельности и поволокла Толяна в комнату переодеваться.
Больше в водолазов мы не играли. Но Толик не отчаялся и придумал новую игру. Он вообще был мастером креативных решений, и его пятилетней эрудиции хватало, чтобы наполнить самые тривиальные вещи особым смыслом. Он стащил с кухонной веревки, где сохла хозяйственная ветошь и другие незаметные в быту вещи, два больших полиэтиленовых пакета. В те времена все пакеты от мала до велика стирали и использовали так много раз, сколько они вообще могли выдержать. Самыми крепкими и особо ценными считались пакеты «BMW». Не знаю, имели ли они какое-то реальное отношение к немецкому автопрому, но знаменитый логотип почему-то печатали именно на этих пакетах, которые по прочности и габаритам не уступали армейским вещмешкам.
— Давай играть в парашютистов! — возвестил Толик о своей идее.
— Давай! — живо заинтересовался я. — А как?
— Проще простого! — умничал Толян, загоревшись новой игрой.
По задумке Толика, нужно было продеть руки в вырезы на пакетах, взобраться на диван и сигануть с него вниз, крича «Земля! Земля! Прием!».
Мы с грохотом отважно десантировались на пол, шевеля потолок у бабы Оли, ворчливой соседки, жившей этажом ниже. Верхом пилотажа считалось приземлиться на ноги, прокатиться по ковру в героическом кульбите и помчать дальше по комнате, надувая парашют за спиной в виде огромного полиэтиленового прыща. Мы прыгали и орали как настоящие ВДВшники, спасали родину от врагов, но вернувшая с работы тетя Ира, которой уже успела нажаловаться баба Оля, почему-то не оценила нашей доблести и разжаловала нас из десантуры, отняв драгоценные пакеты. Толику вручили подзатыльник, а персонально мне достался нагоняй.
Жизнь спустила нас с небес на землю и пришлось вернуться к немного поистершейся, зато мирной игре-ходилке. Ходили в ней только фигуры, которые давно потерялись, и мы заменили их машинками и крошечными матрешками. Вместо нас они путешествовали по затерянным джунглям между дикими обезьянами и нарисованными тиграми. Мне и Толику оставалось швырять по очереди кубик. Побеждал тот, кто первым выберется из этой кутерьмы и получит заветный клад. Толик обычно побеждал, ну, по крайней мере, он так считал. Потому что, начиная проигрывать, он прибегал к уловке — говорил, что игра ему наскучила, и прекращал сражение. Таким образом Толик всегда оставался лидером по числу побед.
Он такой был во всем. Хитрить и незаметно увиливать ему дано было свыше. А еще он любил приврать и приукрасить, что делало дружбу с ним особо впечатляющей. Ведь щуплый и неказистый Толик чудесным образом пускал пыль в глаза местной ребятне, оставаясь героем даже там, где героизма было не больше, чем усов на его детском лице.
Например, когда Толику в 6 лет вырезали аппендицит, он рассказывал с какой храбростью терпел муки операции:
— Тут врач достает нож и начинает меня резать! — Толя бравурно бил себя в грудь, после чего демонстрировал всем свой мужественный шрам на половину пуза. — Ни разу не пикнул! Меня режут, а я молчу!
— И че? Не больно??? — спрашивал кто-нибудь с восхищением в голосе.
— Больно, конечно! Но я терпел!!!
Эту историю Толик эксплуатировал в хвост и в гриву до тех пор, пока у него не появились новые поводы для хвастовства. Его отец работал инженером на железной дороге и однажды взял нас прокатиться на поезде в кабине машиниста. Нам, мелким и небалованным развлечениями пацанам, это путешествие запомнилось посерьезнее полета в космос. И отныне Толя не забывал ввернуть при любом удобном случае, что отец у него водит настоящий стальной поезд. Конечно, никакого поезда дядя Петя никогда не водил, я это прекрасно знал, но Толику поддакивал по-дружески и уже сам как-то невзначай верил, что это правда.
Как и то, что его дедушка — боевой летчик и летает на «Стелсе». Фотографию деда за штурвалом самолета Толик бережно хранил и показывал лишь избранным. Я до сих пор не знаю, был ли это вообще его дед, а если и был, не сфотографировался ли он просто в каком-нибудь музейном экспонате. Однако Толя, говоря об отце и дедушке, всегда добавлял, что его пятиюродный брат живет в Чикаго и заберет Толика к себе, когда тот вырастет. Это уже был железный аргумент в пользу его фантазий, и спорить никто не решался. Все-таки всем нужен друг, который, хоть и через много лет свалит из нашей дыры в вожделенную Америку. Вдруг он еще кого-то с собой позовет. Мало ли...
В возрасте примерно 10 лет Толик с родителями умчал в Москву на побывку к родственникам. Обратно он вернулся преисполненный такой гордостью, что все его прошлые достижения отошли на второй план. Толя побывал в Макдональдсе. По сравнению с этим любые другие рассказы о путешествиях меркли и скукоживались как улитки на солнце. Заглядывая ему в рот, мальчишки и девчонки по двадцатому кругу слушали о том, как Толя сожрал в одиночку двести бургеров и заел их полсотней мороженных. Мы сглатывали слюну и пытались представить этот божественный вкус заморских яств, но, по словам Толика, нам это было не дано, потому что в нашей убогой глуши даже близко нет ничего подобного. Он доставал на всеобщее обозрение коробку из-под «Хеппи Мила», которую бережно передавали из рук в руки, чтобы каждый мог прикоснуться к сокровенному и глотнуть аромат, оставшийся на стенках картона.
Толя был знатный выдумщик и добрый малый. Я запомнил его маленького и хлипкого, плетущегося в дубленке и меховой шапке на негнущихся из-за слоя колготок, рейтуз и зимних штанов ногах, обутых в громадные мужские ботинки сорокового размера. Ботинки ему выбирала, конечно, тетя Ира, которая была уверена, что Анатолию (так и только так звала она сына) непременно нужна обувь «на вырост». Насколько я знаю, ни одна из тех обувок не дожила до того, чтобы прийтись однажды в пору. Потому все детство Толик проходил в неудобных кожаных ластах с десятком заломов на болтающемся мыске.
Ему не довелось попутешествовать где-то, кроме своих фантазий. Возможно, он предчувствовал это заранее и замещал будущую недолгую жизнь детскими мечтами про Америку, героического деда и богатых родственников. Это был его единственный шанс побывать там, где он никогда не сможет быть.
Однажды он спросил меня:
— А вот море, оно какое?
— Ну это как наша речка, — сказал я. — Только очень большая и синяя, и другого берега не видно.
— Пфф, подумаешь, — сказал Толик. — Если смотреть на воду и не смотреть на тот берег, будет почти как море.
Да, он так и смотрел на жизнь: видел гнилую речку, но верил, что смотрит на море. Он почему-то знал, что по-другому не получится. И лучше уж так, чем никак вообще.
P. S.: Посвящается Толику, ушедшему рано, но оставившему после себя воспоминания о детстве, которые без него потеряли бы все радостные краски.
Джет Ривер
