Тобольск: на перекрёстке эпох, культур и цивилизаций
С ходу Тобольск не разглядеть. Он прячется по оврагам и валам. Разве что Кремль бросается в глаза. Высоко на горе, словно на пьедестале, Кремль притягивает бескрайностью просторов и разоружает недоумением — доминантой Софийско-Успенского собора и Тюремного замка. Соединять, может, даже гармонизировать несоединимое — давняя национальная черта.
От резных иконостасов и фресок собора, от иллюзии бесконечности, создаваемой готикой польского костела — храма Пресвятой Троицы, от умиротворения мечети, по легенде, построенной на деньги, вырученные от продажи золотого казана и пушнины, волнение, будто сердце под ребрами.
Потом снова в костеле, синагоге, храме и мечети, которые внутри Тюремного замка, сердце опять под ребрами. Так соединить историю: на первом и цокольном этажах замка — кремлевская тюрьма-каторга, та самая, откуда, пока она была с 1855 по 1989 год, никто не сбежал, а на втором креатив — «Ночь в тюрьме недорого!», тобольский хостел «Узник». Разница между ними, как между Успенским собором и «Рентереей» по соседству — каменным подземельем, где в разные эпохи хранились дань, пушнина, архивы, а теперь музейные экспонаты.
И там, и там душа невольно крестится про «каждому свое». Узнику, чтобы дождаться своей очереди встать в полный рост в переполненной камере-карцере, еще — чтобы не спать «в шаге» на работах. А гостю «Узника» — чтобы были свободные места. Хостел обожают китайцы и, бывает, выкупают все номера. Что они, что наш турист как «фэнтези» слушают, что Достоевский по дороге на каторгу в Омск две недели жил в Тобольске. И до конца жизни боролся с двумя дикими пытками. С тем, чтобы пересыльных в пешем пути освободить хотя бы от кандалов на руках (кандалы на ногах — «Святое не тронь!» — грозила писателю охранка). И чтобы пересыльных (пешая дорога занимала до 10 дней) кормили хотя бы через сутки.
Первыми о варварстве пересылок заговорили декабристы. Достоевскому в Тобольске они подарили первое издание Евангелия на русском языке. Оно и стало библией правозащитной деятельности, охота верить, не только для Достоевского и тоболяка, гения химии Дмитрия Менделеева, а потом Толстого и Чехова. Достоевский добился частичной отмены ручных кандалов. Менделеев позже, рискуя научной карьерой, тоже боролся и стал свидетелем введения баланды для пересыльных. Еще позже Толстой в московскую «Бутырку», а Чехов по дороге на Сахалинскую каторгу, не зная, что правозащитники, сопровождали гуманитарные «обозы питания».
Потом Достоевский писал, что Тобольск и Евангелие научили его затяжному терпению страданий, когда через несоединимые состояния духа — озлобление и смирение — человек или оскотинится, или обретет внутренний мир. «Или на небо, или в бега», — о том же стонали каторжане. «На свободу — с чистой совестью!» — уже на новоязе социализма написано на аркаде Тюремного замка, который в СССР был легендой смирения — спецтюрьмой N2.
Вот еще почему сюда надо ехать осознанно, да и то не факт, что Тобольск впустит, он своих-то фильтрует. На горе — Кремль и каторга, под горой — диаспоры коренных и ссыльных: татары, поляки, немцы, чуваши, а за валом — «вольные». И за валом — сердце нового Тобольска, города науки и нефтехимии. Его резко разделяет мрачная готическая атмосфера Завального кладбища — самого таинственного некрополя Сибири. Он и произведение искусства, и учебник истории под открытым небом.
Там между могил приходит осознание того, каким было окончание романтизируемой оппозиционности декабристов. Сагу одолела проза жизни: тут похоронен друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер и целая колония декабристов и их жен, тех самых, чьи имена стали символом верности. Но какие перевертыши творит история, если ее не чтить: между сагой о декабристах и пламенными перепостами релокантов-«навальнят» из-за бугра — пропасть. А ведь и те, и те оппозиционеры. Только декабристы ссылку выбрали дома и делали его лучше, сами оставаясь изгоями, хотя могли бежать. Им в голову не приходило, что ругань из-за границ может укладываться в понимание свободы.
Но, пожалуй, самым известным надгробием остается могила Петра Ершова. И хотя сказка «Конек-Горбунок» воспринимается как русская народная, ее все же написал Ершов. В этом еще одна родовая черта Тобольска — дух столичный, а скромность захолустья. Чего только стоит россыпь гениев на городок-кроху: впору каждый год объявлять годом именитых земляков, которых знает полмира, — год Дмитрия Менделеева, декабристов, композитора Александра Алябьева, этнографа Сибири Михаила Знаменского, архитектора Семена Ремезова, экс-президента РАН Юрия Осипова, наконец, год Ермака и хана Кучума.
Вот только характер у тоболяков не сахар. День памяти о Ермаке один Тобольск отмечает 5 августа крестным ходом, а другой 7 августа как День памяти о хане Кучуме, основателе Сибирского ханства, проводит фестиваль «Искер-джиен». Но оба праздника собирают как местных всех национальностей, так и гостей. У праздников уже нет напряженного отношения к истории. Есть память. И то, как Ермак мечом осваивал Сибирь, и то, как Кучум мечом рушил станы Ермака. И то, как оба прокладывали рыбные и пушные пути на Север. И вот где-то здесь, через каторгу душевных мытарств, и приходит свобода с привкусом горечи, когда ею недовольны все.
Сгусток этой горечи и до оторопи осознание утраченного рая догоняют, если от кремлевской «Рентереи» по резной лестнице спуститься вниз — в «малые Чуваши» или на тобольский Арбат. Базарная площадь и Александровский сад, все как надо — ярмарочная витрина. А вот между ними улица Мира, еще руины.
Они заглядывают в окна даже восстановленного губернаторского дома — места ссылки императорской семьи Николая II. Там легко ощутить себя царской особой. Интерактив предлагает выбрать «свое» цифровое место и меню среди восьми персон царского стола. Чье бы место ни выбрал — все расстреляны. И когда табло высвечивает дату убийства выбранной особы, иначе относишься к тому, что царь тут с семьей колол дрова, чистил снег во дворе и собирал урожай на огороде. Как декабристы. Только они, почти вольные, в Тобольске еще строили храмы, школы и учили детей, а царь — только взаперти казенного двора… Когда большевики, придя к власти, сняли императорскую семью с довольствия, оставив ей солдатский «сухпай», еду каторжанам несли местные лавочники, монахини, красноармейцы и «вольные» — бывшие каторжане.
О том, что еще осталось от их и нашего милосердия, теперь молчат в ожидании благочестия потомков дома-соседи по улице Мира. Они все расписаны табличками-маркерами — кто и когда их будет реставрировать. Все же неспроста в 1825 (!) году только в Тобольске могла родиться песня-гимн, исполненная полета на небеса, — «Соловей». Уже тогда первые декабристы мечтали перебраться на каторгу в Тобольск, но «не имели монаршей милости» — приказ был в Забайкалье. Тобольск «маленьким Петербургом» станет сильно потом.
От резных иконостасов и фресок собора, от иллюзии бесконечности, создаваемой готикой польского костела — храма Пресвятой Троицы, от умиротворения мечети, по легенде, построенной на деньги, вырученные от продажи золотого казана и пушнины, волнение, будто сердце под ребрами.
Потом снова в костеле, синагоге, храме и мечети, которые внутри Тюремного замка, сердце опять под ребрами. Так соединить историю: на первом и цокольном этажах замка — кремлевская тюрьма-каторга, та самая, откуда, пока она была с 1855 по 1989 год, никто не сбежал, а на втором креатив — «Ночь в тюрьме недорого!», тобольский хостел «Узник». Разница между ними, как между Успенским собором и «Рентереей» по соседству — каменным подземельем, где в разные эпохи хранились дань, пушнина, архивы, а теперь музейные экспонаты.
И там, и там душа невольно крестится про «каждому свое». Узнику, чтобы дождаться своей очереди встать в полный рост в переполненной камере-карцере, еще — чтобы не спать «в шаге» на работах. А гостю «Узника» — чтобы были свободные места. Хостел обожают китайцы и, бывает, выкупают все номера. Что они, что наш турист как «фэнтези» слушают, что Достоевский по дороге на каторгу в Омск две недели жил в Тобольске. И до конца жизни боролся с двумя дикими пытками. С тем, чтобы пересыльных в пешем пути освободить хотя бы от кандалов на руках (кандалы на ногах — «Святое не тронь!» — грозила писателю охранка). И чтобы пересыльных (пешая дорога занимала до 10 дней) кормили хотя бы через сутки.
Первыми о варварстве пересылок заговорили декабристы. Достоевскому в Тобольске они подарили первое издание Евангелия на русском языке. Оно и стало библией правозащитной деятельности, охота верить, не только для Достоевского и тоболяка, гения химии Дмитрия Менделеева, а потом Толстого и Чехова. Достоевский добился частичной отмены ручных кандалов. Менделеев позже, рискуя научной карьерой, тоже боролся и стал свидетелем введения баланды для пересыльных. Еще позже Толстой в московскую «Бутырку», а Чехов по дороге на Сахалинскую каторгу, не зная, что правозащитники, сопровождали гуманитарные «обозы питания».
Потом Достоевский писал, что Тобольск и Евангелие научили его затяжному терпению страданий, когда через несоединимые состояния духа — озлобление и смирение — человек или оскотинится, или обретет внутренний мир. «Или на небо, или в бега», — о том же стонали каторжане. «На свободу — с чистой совестью!» — уже на новоязе социализма написано на аркаде Тюремного замка, который в СССР был легендой смирения — спецтюрьмой N2.
Вот еще почему сюда надо ехать осознанно, да и то не факт, что Тобольск впустит, он своих-то фильтрует. На горе — Кремль и каторга, под горой — диаспоры коренных и ссыльных: татары, поляки, немцы, чуваши, а за валом — «вольные». И за валом — сердце нового Тобольска, города науки и нефтехимии. Его резко разделяет мрачная готическая атмосфера Завального кладбища — самого таинственного некрополя Сибири. Он и произведение искусства, и учебник истории под открытым небом.
Там между могил приходит осознание того, каким было окончание романтизируемой оппозиционности декабристов. Сагу одолела проза жизни: тут похоронен друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер и целая колония декабристов и их жен, тех самых, чьи имена стали символом верности. Но какие перевертыши творит история, если ее не чтить: между сагой о декабристах и пламенными перепостами релокантов-«навальнят» из-за бугра — пропасть. А ведь и те, и те оппозиционеры. Только декабристы ссылку выбрали дома и делали его лучше, сами оставаясь изгоями, хотя могли бежать. Им в голову не приходило, что ругань из-за границ может укладываться в понимание свободы.
Но, пожалуй, самым известным надгробием остается могила Петра Ершова. И хотя сказка «Конек-Горбунок» воспринимается как русская народная, ее все же написал Ершов. В этом еще одна родовая черта Тобольска — дух столичный, а скромность захолустья. Чего только стоит россыпь гениев на городок-кроху: впору каждый год объявлять годом именитых земляков, которых знает полмира, — год Дмитрия Менделеева, декабристов, композитора Александра Алябьева, этнографа Сибири Михаила Знаменского, архитектора Семена Ремезова, экс-президента РАН Юрия Осипова, наконец, год Ермака и хана Кучума.
Вот только характер у тоболяков не сахар. День памяти о Ермаке один Тобольск отмечает 5 августа крестным ходом, а другой 7 августа как День памяти о хане Кучуме, основателе Сибирского ханства, проводит фестиваль «Искер-джиен». Но оба праздника собирают как местных всех национальностей, так и гостей. У праздников уже нет напряженного отношения к истории. Есть память. И то, как Ермак мечом осваивал Сибирь, и то, как Кучум мечом рушил станы Ермака. И то, как оба прокладывали рыбные и пушные пути на Север. И вот где-то здесь, через каторгу душевных мытарств, и приходит свобода с привкусом горечи, когда ею недовольны все.
Сгусток этой горечи и до оторопи осознание утраченного рая догоняют, если от кремлевской «Рентереи» по резной лестнице спуститься вниз — в «малые Чуваши» или на тобольский Арбат. Базарная площадь и Александровский сад, все как надо — ярмарочная витрина. А вот между ними улица Мира, еще руины.
Они заглядывают в окна даже восстановленного губернаторского дома — места ссылки императорской семьи Николая II. Там легко ощутить себя царской особой. Интерактив предлагает выбрать «свое» цифровое место и меню среди восьми персон царского стола. Чье бы место ни выбрал — все расстреляны. И когда табло высвечивает дату убийства выбранной особы, иначе относишься к тому, что царь тут с семьей колол дрова, чистил снег во дворе и собирал урожай на огороде. Как декабристы. Только они, почти вольные, в Тобольске еще строили храмы, школы и учили детей, а царь — только взаперти казенного двора… Когда большевики, придя к власти, сняли императорскую семью с довольствия, оставив ей солдатский «сухпай», еду каторжанам несли местные лавочники, монахини, красноармейцы и «вольные» — бывшие каторжане.
О том, что еще осталось от их и нашего милосердия, теперь молчат в ожидании благочестия потомков дома-соседи по улице Мира. Они все расписаны табличками-маркерами — кто и когда их будет реставрировать. Все же неспроста в 1825 (!) году только в Тобольске могла родиться песня-гимн, исполненная полета на небеса, — «Соловей». Уже тогда первые декабристы мечтали перебраться на каторгу в Тобольск, но «не имели монаршей милости» — приказ был в Забайкалье. Тобольск «маленьким Петербургом» станет сильно потом.
