Об исключительности американской нации
Мессианские амбиции характеризовали американскую элиту с давних пор. Еще Авраам Линкольн называл свою страну «последней и лучшей надеждой на Земле».
В 1845 г. издателем «Демократического обозрения» Джоном О’Салливаном была сформулирована знаменитая доктрина «предопределенной судьбы», согласно которой американцы являются богоизбранным народом, который должен стать мировым арбитром в вопросах свободы, демократии и прав человека. О’Салливан считал, что лидерство США есть не что иное, как предопределенная Богом судьба. Эта доктрина стала одной из «научных» оправданий агрессивной внешней политики США.
Живым воплощением традиций американской исключительности стал президент Вудро Вильсон, при котором Америка впервые отказалась от изоляционистской политики во имя реализации своей «всемирно-исторической миссии». Именно в роли «крестоносца свободы везде и для всех» (как сказал Г. Киссинджер) США вступили в мировую войну, что стало их первым крупным выходом на международную политическую арену.
В 1919 г. на Парижской мирной конференции Вудро Вильсон говорил о том, что Америке «уготована невиданная честь осуществить свое предназначение и спасти мир».
Столетием позже об «исключительности американской нации» не раз заявлял и 44-й президент США Барак Обама, за что был раскритикован Путиным. «Считаю очень опасным закладывать в головы людей идею об их исключительности, чем бы это ни мотивировалось, — писал российский президент в статье, опубликованной газетой «Нью-Йорк Таймс» в сентябре 2013 г. — Есть государства большие и малые, богатые и бедные, с давними демократическими традициями и которые только ищут свой путь к демократии. И они проводят, конечно, разную политику. Мы разные, но когда мы просим Господа благословить нас, мы не должны забывать, что Бог создал нас равными».
Свою миссию американские элиты видят в том, чтобы навязать всему миру единые — ими выработанные — правила и ценности. В начале 90-х казалось, что унификация мира — это уже свершившееся дело. Тогда в англосаксонском мире безраздельно царствовал тезис Фрэнсиса Фукуямы о победе либерального проекта в планетарном масштабе. В статье «Конец истории?», опубликованной в 1989 г. в журнале американских неоконсерваторов “The National Interest”, Фукуяма провозгласил: «Триумф Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив». Со всей безаппеляционностью автор заявил: «То, чему мы, вероятно, свидетели, — не просто конец холодной войны или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления».
Уже тогда заявление апологета либерального миропорядка резко диссонировало с тезисом европейских интеллектуалов постмодернистов об уходе эпохи «больших идеологий». По мнению Жана-Франсуа Лиотара, ситуацию постсовременности характеризует всеобщая утрата доверия к метанаррациям как тотальным, претендующим на статус единственно истинных способов высказываниям. Диктат общих норм, тотальных доктрин, «планов спасения мира» уступает место «языковым играм» — плюрализму локальных языков, стратегий, структур, институций, имеющих отныне равные права (14) .
Поборник концепций многополярности и равноправия всех участников политического процесса, Путин также категорически не приемлет стремление либералов-глобалистов «расчесать всех под одну гребенку», подвести под единый знаменатель. В этом отношении он выступает последователем европейской интеллектуальной традиции, более чутко реагирующей на меняющиеся реалии постсовременного общества. Уже в 90-х, когда либерализм преждевременно праздновал свою победу, для Путина были очевидны несколько принципиальных вещей.
1. Время тотальных доктрин ушло. Равно как и время великих национальных идей, грандиозных утопических проектов и т.п. Насаждая ту или иную «большую идеологию» и подгоняя под нее все многообразие жизни, многого не добьешься. Гораздо большего можно добиться, следуя естественности.
2. Запад, навязывая миру «единственно верную» либеральную идеологию, не понимает, что всякое действие рождает противодействие, и видит не больше, чем на один шаг вперед. Мир уже сегодня готов противостоять глобализации. Свое право быть иными будут отстаивать и различные социальные меньшинства, и представители незападных укладов жизни. В ответ на попытки унификации поднимутся фундаменталистские движения.
3. Глобальный либерализм хочет управлять всей мировой системой, однако справиться с этой задачей он не сможет. Совсем недавно мы были свидетелями того, как, потеряв управляемость, рассыпался на части Советский Союз. Многие процессы, обусловленные многообразием этносов, циальных страт, экономических укладов, оказались вне поля зрения советского руководства и послужили катализатором дезинтеграции. СССР был очень сложной системой, но все же не настолько, как целый мир. Учесть все скрытые тенденции, все обстоятельства, разрешить миллионы противоречий в огромном мире, где только различных языков насчитывается более семи тысяч, — задача разве что для пресловутого демона Лапласа. Особенно, если подходить к делу догматически, пытаясь расчертить весь мир по трафаретной линейке единых ценностей.
4. Столь негибкая система, как либерализм, погубит себя сама; вступать с ней во фронтальное противостояние даже и не имеет смысла. Разумной задачей представляется сосредоточение на внутренних проблемах без оглядки на Запад. Как говорится, если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как мимо проплывет труп твоего врага.
5. Внутренняя политика России должна учитывать ее многообразие и многоукладность. Здесь тоже проявляется то самое «следование естественности», которому учат мастера восточных единоборств. Жизнь человека сложнее любой экономической теории, и пусть люди живут так, как они живут естественным образом.
